Alexander Bikbov / Александр Бикбов

В уже далеком 1999 году, когда по пыльным стенам Института социологии РАН теснились уродливые приземистые сейфы с секретными ротапринтами поздней советской эры, в тех же стенах готовился к выходу сборник “Пространство и время в современной социологической теории“. Интеллектуальная революция грезилась возможной, почти неизбежной. И одним из имен этой революции был Пьер Бурдье. Казалось, достаточно дополнить имевшееся в избытке вдохновение рабочим усилием, чтобы оставить далеко позади решительно опрокинутый и мелко конвульсирующий строй бюрократический науки. С тех пор миновало несколько эпох.

Вскоре после выхода сборника сейфы были беспощадно выпотрошены и свезены в утиль, со стен Института постепенно исчезли выцветшие наивные обои, а административный этаж, ремонтом которого открылась эра московского академического благополучия, облицевали темно-зеленой банной плиткой и украсили доской почета с глянцевыми фотографиями в цвете. Перемены затронули не только институциональные поверхности.

Социальные исследования ощутимо сдвинулись в направлении технической экспертизы. Социологи стали теоретически искушеннее, перестав бравировать через запятую длинным списком имен, который в 90-е воплощал собою внезапную современность, упавшую на нетерпеливые плечи массивным сияющим ожерельем. Утилитарные марш-броски через джунгли нормативности: гражданского общества, среднего класса, инновационных реформ, – дисциплинировали коллективное мышление куда действеннее, чем десятилетие перманентной революции переводов. Обязывающую роскошь современности на время этих операций нередко перекладывали в задний карман, но не забывали снова демонстрировать ее друг другу во время передышек.

Социологи сделались профессиональнее, интеллектуальнее, критичнее и циничнее. И вся эта искушенность, в конечном счете, не привела к разработке страховочного механизма против начавшейся позже войны, нескольких войн. В этом отношении российские социальные и гуманитарные науки сохранили разительную наивность.

В уже далеком 1999 году термин “колониальная социология” из текста Пьера Бурдье, которым открывается сборник, звучал экзотическим, почти неверным эхом другой реальности. На фоне неразобранных руин и все еще запертых сейфов советского административного порядка он был просветом в неопределенность: цеплял взгляд, хотя в общей композиции текста выглядел скорее предлогом для сжатой демонстрации общего схематизма поля науки. “Национальная” и “центральная” наука, с которой Бурдье соотносил “колониальную”, куда нагляднее резонировала с недавними перипетиями бывших советских дисциплин, превратившихся в российские.

В отличие от этого, для многих исследователей, перед кем Бурдье выступал в еще более далеком 1975, колониальная наука представала реальностью предельно осязаемой. Она не сводилась к анонимным демографическим сводкам о составе населения Алжира или Марокко, кратким справкам о состоянии сельского хозяйства в Тунисе и торговой статистике (бывших) французских колоний. Не была она и высказыванием лишь “с той стороны баррикад”. Многие участники конференции: этнографы, социологи, экономисты, – были непосредственными создателями обширного корпуса знаний о населении и благах территорий, которым национальная администрация интересовалась с целью управлять. И вызов деколонизации, нераздельно политический и интеллектуальный, звучал приглашением к ответственной саморефлексии.

Само выступление не принадлежит к наиболее сильным высказываниям Бурдье применительно к случаю. Он в самом деле обращается здесь к колониальному знанию, больше иллюстрируя работу аналитического инструментария поля науки, чем препарируя с его помощью материю колониализма. Неоднократно упомянув колониальную “науку” в осуждающих кавычках, он обращается с неожиданно суровой методологической критикой к тем историкам, кто не желает всерьез исследовать условия производства этой “наукой” систематических ошибок – в первую очередь эпистемологических, а не политических. Самоцензура предстает у него результатом исключительно социальной и образовательной регламентации, но не полицейского или политического насилия. Все это указывает на то, что Бурдье предлагает свой эскиз уже из перспективы постколониального примирения, а не острого противостояния. Тем не менее, в его выступлении есть несколько важных пунктов, которые сегодня обладают для нас куда большим смыслом, чем в далеком 1999 году.

(Текст выступления Бурдье на конференции по истории и социологии колониальной науки приводится ниже. Перевод повторно сверен с французским оригиналом и незначительно исправлен с целью восстановить важные смысловые нюансы.)

За несколько эпох, миновавших с момента публикации русского перевода, некоторые установки советского культурного консенсуса, все еще сохранявшиеся к концу 1990-х, не были пересмотрены всерьез. Попытки эксплицировать их в пространстве науки неизменно встречали опасливое сопротивление. В числе таких установок оказались колониальные элементы российской и советской культуры, соприродность российских социальных наук государственной администрации, латентный социальный и патентный этнический расизм российского образованного класса. Война превратила этот пересмотр в неотложную задачу. Раньше или позже вопрос о деколонизации прежней советской территории, а вместе с ней и культуры, перестанет быть исключительно политическим. То есть его перестанут адресовать только к “ним” – к фигурам военного и экономического господства. И обратят на себя и на “нас” – интеллектуальных работников, производящих доминантную культуру.

Tags: war, позднесоветское и постсоветское, политика культуры, политика науки, политическая теория, публичная социология, социальная критика, социальные институты, социология, социология знания, социология социологии